Ефим Ярошевский: «Я пишу мало. Но я пишу всегда»

Его часто можно встретить на улице. Идет по остывающей одесской брусчатке, высоко неся седовласую голову с отточенным еврейским профилем. Он любит «пройтись» улицами приморского города.

Именно здесь, на улицах, происходят самые интересные встречи, считает Ефим Ярошевский.Мы встречаемся у его дома на углу Шолом-Алейхема и Богдана Хмельницкого. «Такой себе парадоксальный одесский «крещатик», представляешь? — говорит он приятным глубоким голосом, улыбаясь. — Богдана Хмельницкого, угол Шолом-Алейхема… Вдумайся. Или, как говорит молодежь, прикинь». Я прикинул…

Идем молча. Рассматриваем облака.

Показывает мне пахнущий типографской краской «Провинциальный роман(с)», только что вышедший в питерском издательстве «Алетейя». На полях воспроизведены рисунки автора. Те, что в его рукописях — покрытых следами чая, истаивающих от времени, зачитанных. «В ваших листочках есть некая съедобная ветхость», — сказал когда-то о его рукописях поэт Сергей Четвертков.

«Провинциальный роман(с)» — одиссея об Одессе 60-х и ее обитателях. Словно подшитые одна к другой толстой канцелярской скрепкой короткие зарисовки о жителях южного города, в котором, по мнению Ефима, лучше жить, чем работать.

— Проза начиналась с междусобойчиков. Написал страничку, прочитал вслух — понравилось. Не только мне. Снова написал листок. Потом еще.

Автор увлекся… Так возникла книга — о моем поколении, о близких мне людях. Книга, в которой я моделировал голоса моих друзей и знакомых. Это были поэты без публикаций, художники без выставок, чудаки и бродяги, уличные философы. Книга, где неспешно текут настроения и пейзажи. Где много говорения и мало поступков. Так мы жили… Люди, которые окружали меня, были абсолютно чистыми, абсолютно не соприкасающимися с властью. Для них (для нас) было значимо СЛОВО. Которое не всегда равно поступку.

Им (словом) мы жили и дышали. Нам было абсолютно плевать на тот социум, который мог отреагировать на наше художественное дерзновение. Нам казалось — а может, так оно и было, — что мы контролировали реальность.
Поэтому в роман(с)е есть абсолютная честность, быть может, даже чистота.
Хотя почва одесской жизни, как ты понимаешь, далеко не целомудренна. Но та мерзость, которая была за окном, порождала нашу реакцию. Эстетическую. Отсюда наше отвращение. И никакого сотрудничества с властью! Мы не писали антисоветских вещей. Они (вещи) были просто чужими. Для «них». И «товарищи» из конторы очень быстро это почувствовали.

Роман(с) Ефима оказался летописью поколения.

— Так как-то получилось, что люди, которые разъехались по миру, услышали в моем тексте свои голоса. Я писал не только о том, что было на самом деле. Я писал о том, что могло быть и что могло случиться. Поэт Толик Гланц мне сказал как-то: «Да, я так не говорил, но я мог — больше того! — я ДОЛЖЕН был так сказать. И, может быть, я еще это скажу». И представь себе, сказал. Но это отдельная тема.

— Роман(с) писался в 70—80-е годы. Есть ли у него продолжение?

— «Вторая проза» — те же герои на новом витке. Но если говорить честно — продолжения нет. За окном другая погода, иной пейзаж. Что-то кончилось и уже не повторится.

Минуя Соборную площадь, выходим на Дерибасовскую.

— Одесса уходит, это естественно. Но Одесса же и остается. Противоестественным было бы сказать: давайте вернемся в бабелевскую Одессу, давайте тетю Соню, давайте Беню Крика. Я не люблю, когда эксплуатируют одесскую тему. Вообще, не признаю региональной литературы. Хотя «южнорусская школа» все-таки была. И в «кислое тесто российской прозы» навеки вброшены могучие дрожжи бабелевской поэтики. Гениальная живопись и поэзия «Конармии» и «Одесских рассказов». Море, соль, степь, город, одесская речь, кровавые южные закаты плюс ворованный воздух свободы и пушкинские флюиды, если угодно. «Флюиды гриппа и искусства». Плюс — скоростное безумие современности. Пост-постмодерн. Некое новое культурное пространство, в которое необходимо вписаться… Одесский миф хорош, он достоин продолжения. Продолжения, а не реанимации. Закваска одесская — это уже немало.

В Одессе живут и работают замечательные поэты: Борис Херсонский, Игорь Павлов, Сергей Четвертков… Я мог бы назвать еще многих. Но боюсь кого-то пропустить. Обидятся. Уже, наверное, обиделись… А вот проза одесская сегодня какая-то обезжиренная… Впрочем, так МНЕ кажется.

Теплые остывающие камни Одессы. С моря дует освежающий ветер, обдает старую кладку «Пассажа» солью и йодом.

— Я писал тогда свою книгу довольно осторожно. Чтобы не сказать — трусливо. Хотя времена, пользуясь формулировкой Анны Ахматовой, были сравнительно вегетарианскими. Мог бы повторить вслед за Мандельштамом: «Я не создан для тюрьмы». Представляешь человека, который в ужасе от слова «военкомат»? Так вот, это я. Острую зависть и тоску — вот что мы чувствовали, глядя на активный протест диссидентов. Но и скепсис тоже. То был действительно андеграунд (часть катакомбной культуры). И свое дело, как показало будущее, он сделал. Я имею в виду поэтов и художников, чьи имена уже на слуху… Кстати, именно они — главные приметы того времени.

Замедляет шаг, оборачивается ко мне. Говорит, глядя в глаза:

— И вот еще что: произошла несомненная трагедия. Мы все-таки остановленное поколение. Не погибшее, но изрядно покалеченное. Отсюда позднее созревание и запоздалый выход к читателю. Вообще слово, залежавшееся в письменном столе, как правило, задыхается… Но бывает, что и набирает силу.

— А сегодня есть возможность слову прорваться к читателю?

— Сейчас Одесса, по-моему, голодает без настоящего поэтического или литературного журнала. И философского, и религиозного. У нас единственный альманах — «Дерибасовская-Ришельевская». Выходит четыре-пять раз в год. Неплохо. Интересно. Красиво. Но для огромного города маловато.

Кариатиды с пониманием глядят на него. Соглашаются.

— Как произошла первая публикация?

— Уехал в США мой хороший друг, Эдвиг Арзунян, и сказал: «Дай мне с собой свои бумаги». И спустя год или два они с женой основали маленькое частное издательство Life Вelts («Спасательный круг»). Публиковали только тех, кто никогда не печатался официально. Мой роман впервые вышел в Нью-Йорке в количестве… 50 экземпляров. Я получил 10 и был вполне счастлив. Я осторожно гладил тогда эти свои первые книжки. Вспомнил почему-то замечательную строчку из стихов Севы Сендеровича: «Смотрю на женщин и ласкаю книги».

— Прибедняетесь?
— Почти.
— А когда роман впервые был напечатан в Украине?
— Женя Голубовский познакомил меня как-то с Борисом Марковским, поэтом и главным редактором журнала «Крещатик». Который (журнал) делается в Мюнхене и Киеве, печатается в Питере, а продается в Москве и в Одессе (интересно, правда?). Там впервые в Украине и был опубликован мой «Провинциальный роман(с)». Но это было уже давно, в 1998-м…
— Ефим, а как вы обнаружили в себе страсть к поэзии?
— Писать стишки начал, кажется, в 13 лет. Я болел тогда; читал Кольцова, Надсона, Лермонтова. Пушкин появился потом, много позже… Затем были Багрицкий, Маяковский, Пастернак. Нам казалось, что русская литература — это литература исчезнувшего читателя. Теперь смотрю: ничего, читают. Но если говорить о молодом поколении, то читают с трудом. Жаль.
— Кто такой поэт?

— Поэтом может быть человек, который и не пишет стихов. Но это уже другое… Сегодня почти нет «профессиональных» поэтов. Профессиональные были при советской власти: написал стихи — тебе заплатили. Кто пишет много и регулярно публикуется — видимо, тот профессиональный литератор. Те, кто ставит стихи в бюджет.

Я пишу мало. Но я пишу всегда. Вот такой парадокс (или «падоракс», как говорил Маяковский). Раньше любил девиз Маяковского: «Поэт должен писать, не отрываясь от той профессии, которая дает ему хлеб, мясо, рубашку и воскресное вино». Потом разлюбил. Сам он, как известно, занимался только поэзией: писал, ездил, читал. И в итоге надорвал не только горло. Но первым профессионалом был все-таки Пушкин. По рублю за строчку, но золотом. Неслабо!
— Сколько нужно написать, чтобы стать поэтом?
— Не в количестве дело. Можно написать одно стихотворение и быть поэтом. Но лучше все-таки больше одного. Если стихи хороши, они хороши всегда. Стыдно признаться, но я все еще пишу стихи. Но и прозу тоже.
— Что в поэзии необходимое, что лишнее?
— Лишнее в поэзии все то, что не поэзия. Литературно-архитектурные излишества. Любая истина — будь то истина поэтическая или религиозная — может быть выражена всегда только так и не иначе. Как в математике, по принципу: необходимо и достаточно. Лишнее слово в искусстве просто губительно.
Наверно, поэт подобен скульптору, который отсекает «ненужный» мрамор. Мысль не нова. Для написания хороших стихов, кроме таланта, нужны искренность и культура. Быть только искренним для поэзии маловато. Искренен любой графоман. Нужна еще культура. Культура дисциплинирует любое анархическое поползновение. Когда ты закован в требования культуры и умеешь преодолеть эти «оковы» — тогда рождается нечто стоящее. «Лишнее» необходимо только для процесса, но не для результата.
Писать нужно с удовольствием. Что написано без радости, не принесет радости и читателю. Я пишу, честно говоря, для нескольких близких мне людей.
Если понравится им, то понравится многим. Может быть, даже всем. Я в этом не раз убеждался. Но прежде всего это должно нравиться автору — мне.
— Кто из писателей вам созвучен?
— Люблю вечных классиков. Как ни странно, они меня вполне удовлетворяют. Конечно, я время от времени беру в руки какого-то относительно современного писателя. Например, Генри Миллера, «Тропик рака». Хулиганствующего американца Чарльза Буковски. И наших, Сорокина или Пелевина (хотя это — тоже вчерашний день). Они интересны. Но мне лучше дышится с Достоевским, Чеховым, Толстым. Не говоря уже о Пушкине и Гоголе. И, конечно, Бродский. Иосиф, разумеется.
— А украинская литература?

— У меня есть большое подозрение, что и в Киеве, и во Львове, и в Харькове существует талантливая украинская литература. Но в Одессе ее почти не знают.
— Как выглядит день поэта Ефима Ярошевского?
— Мой день, мои дни… Не знаю… Просыпаюсь в четыре, и до шести — это блаженное время. Пишу, читаю. Три или четыре дня в неделю я исправно хожу в департамент. В присутствие, как сказал бы Николай Васильевич. В школу или в лицей. За 15 минут я складываю в голове макет урока. К детям нельзя приходить пустым. Они это очень быстро улавливают. Невозможно, зайдя в класс, не жить этим. Это нечестно. С детьми я вынужден быть более откровенным, чем со взрослыми. Потом с удовольствием иду домой. Отдыхаю, глядя на облака. Это счастье — пройти по Госпитальной до знаменитой Мясоедовской и посмотреть всю драму заката над Молдованкой, поверх голов и крыш. Графику деревьев на фоне остывающего неба…

Вообще в Одессе лучше жить, чем работать. В Одессе всегда жили замечательные люди. К сожалению, очень многие уехали. Знаменитый Гуревич, один из самых колоритных людей Одессы. С ассирийской бородой, в знаменитых подтяжках. Он преподавал географию, рассказывал необычайные вещи, которые вычитывал неизвестно где. Поэт Гриша Резников, живущий сейчас в США, сказал мне как-то: «Если бы Гуревич приходил в одно и то же место, скажем, в кафе на Приморском бульваре, сидел бы там, пил кофе, курил трубку, то все ходили бы «на Гуревича». Так это и было некоторое время (80-е годы), до его эмиграции… Кафе потом провалилось, погребло под собой уйму голубей. Двое официантов отделались легким испугом. Своеобразная «Ротонда», о которой когда-то писал Эренбург. Он же писал о том, что над Одессой опускаются «лиловые сумерки Парижа». Что ж, очень похоже на правду…

— Вы были в Париже?
— Я не был. Но я был.
Мы выходим к морю. Его синева сливается с синевой неба.

— …И последнее. У нас две (или три?) Родины: Советский Союз (куда денешься!), Украина и русский язык. У меня их даже больше: Одесса и бабушкин идиш, украинская мова и засыпанная снегом великая русская литература, иудейские корни и высокие истины иудаизма и христианства; старые камни, одесские улицы и дворы. Высокое одесское небо. Соленое море. Выход в океан… Просто ВЫХОД! И это, кажется, главное… Но это — если говорить «высоким штилем»… Можно и «низким». Но зачем?

Одесса… Русский Марсель, знаменитая Южная Пальмира, как-никак — третья столица Империи. Большевики в свое время сделали почти все, чтобы превратить великий город в заурядный советский областной центр. Плюс китобойная флотилия «Слава». Но такой город убить нельзя.

 

Профиль № 19 (21.05.2007)